Домой / Любовь в истории

Любовь в истории

Любовь неумолима, и в этом смысле ничто не может с ней соперничать. В ночных кошмарах мы, освободившись от истинных эмоций, становимся творцами. Ненависть крадется по улицам, обнажив ядовитые клыки; страх расправляет крылья, паря над узкими проходами, разделяющими дома; ревность оплетает небо липкой паутиной. Днём нас окружают грезы, мы готовы балансировать над пропастью, отражать нападения противника, мы стоим, увенчанные лаврами, и толпы рукоплещут нам, потрясенные нашей отвагой. Но какой является в наши мечты любовь?

многоликая любовь

Я ставлю стеклянную призму на подоконник, и солнце, проливаясь сквозь неё, цветными пятнами танцует на полу. То, что мы привыкли называть «белым», оказывается яркой радугой, спрессованной в узком пространстве. Призма высвобождает цветные лучи из плена. Любовь — это и есть белый цвет на палитре эмоций.

Она включает множество чувств, которые мы, из лености и нелюбопытства, упаковываем в одно слово. Искусство — это призма, дарующая им свободу ради того, чтобы проследить затем, как они кружатся в танце. Искусство распутывает толстый клубок чувств, и любовь обнажает свой костяк. Но его нельзя ни обмерить, ни зарисовать. Каждый готов подтвердить, что любовь прекрасна и необходима, но нельзя найти согласия в понимании любви. Однажды мне довелось услышать, как спортивный комментатор сказал об одном баскетболисте: «Его движения нельзя уловить. Можно лишь любоваться его танцем». Какой бы возвышенной ни представлялась нам любовь, нельзя отказываться даже от самого профанного образа, если он может помочь нам постигнуть ее. Когда-то давно я влюбилась в одного человека, спортсмена и игрока. В конце концов он сделал затяжной прыжок в мою жизнь. Движения любви неуловимы. Она предоставляет нам возможность исполнять изысканные ганцы.

Как может помещаться безграничное пространство любви в тесной оболочке из двух слогов? Если мы примем за источник слово, мы столкнемся с темной, путаной историей, отсылающей нас к санскритскому lubhyati («он желает»). Этимология переносит нас к древнему слову, тяжелому, словно удар сердца. Любовь — это смута, дошедшая из глубины веков, это желание, существовавшее еще до цивилизации, корень, ползущий в темноту дремучих дней.

Нам известно из фольклора, что существует любовный напиток. Ни о чем не подозревающие парни и девушки глотают его — и в мгновение ока лишаются сердец. Подобно другим ядам, любовь имеет множество личин и силу действенную в разной степени. Любовная отрава смешивается из множества ингредиентов, в том числе и весьма пикантных. Тому, кто вкусил любовь, придется апеллировать к своей культуре, религии, эре, к своему полу, воспитанию, поколению и т.д. Хотя мы иногда воспринимаем любовь как нечто всегда тождественное, она отнюдь не монотонна и у неё нет униформы. Как многоцветный батик, любовь фабрикуется по разным выкройкам и из материалов разной яркости. Что думает моя крестница, когда слышит, как ее мать говорит: «Я люблю мороженое «Бен энд Джерри черри Гарсиа»; «Я очень любила моего однокурсника»; «Ты так любишь этот свитер?»; «Я люблю летом бывать на этом озере»; «Мамочка любит тебя?» Поскольку в этом слове заложено множество смыслов, мы с неуклюжестью то и дело говорим о любви. «Ты меня очень сильно любишь?» — спрашивает ребенок. И мать не ограничивается тем, чтобы просто сказать: «Я люблю тебя» — глагол, обозначающий безусловную родительскую любовь, — но поднимает руки, словно приобщаясь к безграничности неба и как бы обнимая вселенную, а потом отвечает: «Вот так!» Или: «Представь себе что-нибудь очень-очень большое. Теперь увеличь то, что ты представил, вдвое. Так вот, я люблю тебя в сотни раз больше!»

Когда Элизабет Баррет Браунинг писала свой знаменитый сонет «Как я люблю тебя», она не пыталась подсчитать приметы не потому, что ей претил математический склад мышления, а потому, что английские поэты всегда старались отыскать свои, индивидуальные знаки любви. Людей, взятых как социум, смущает любовь.

Мы смотрим на неё как на нечто неприличное. Всё в нас сопротивляется тому, чтобы принять её. Мы произносим это слово, запинаясь и краснея. Почему мы стыдимся столь прекрасного и естественного чувства? Занимаясь со студентами, я иногда прошу их сочинить стихи о любви. «Будьте точны и ищите свои, индивидуальные образы, — говорю я им. — Избегайте клише и избитых выражений». Предлагая это задание, я исхожу отчасти из того, что студентам нужно помочь понять, насколько скованно мы начинаем чувствовать себя, лишь только заходит речь о любви. Любовь составляет главнейшую часть нашей жизни, мы готовы сражаться за неё и погибнуть, но мы избегаем самого слова. Мы думаем о любви и говорим о ней только уклончиво. И в то же время в нашем распоряжении есть множество глаголов, уточняющих способы, которыми человек может, к примеру, зарезать себе подобное существо; дюжины глаголов, передающих малейшие оттенки ненависти.

Да, возлюбленным обычно приходится удовлетворяться сравнениями и количественными измерениями. «Ты любишь меня больше, чем ее?» — спрашиваем мы. «Будешь ли ты любить меня меньше, если я не поступлю так, как ты хочешь?» Мы боимся столкнуться с любовью лоб в лоб. Она представляется нам чем-то вроде дорожно-транспортного происшествия, жертвой которого становится сердце. Это чувство пугает нас больше, чем жестокость, насилие, ненависть. Нас отталкивает расплывчатость слова. К тому же любовь порождает крайнюю уязвимость. Мы вручаем другим остро отточенные ножи и, глядя на обнаженное лезвие, маним их подойти поближе. Что может быть страшнее?

Если жительницу Древнего Египта перенести на автомобильный завод в Детройт, она, конечно же, будет совершенно дезориентирована. Все покажется ей необычным: умение так быстро делать стены узорчатыми, наполнять комнату светом, легким касанием плоскости вызывать в помещении легкое дуновение теплого летнего бриза или порыв зимнего ветра. Её изумят телефоны, компьютеры, мода, язык, нравы. Но если она увидит целующуюся в укромном уголке парочку — она улыбнется. Любовь понятна всем, как призыв музыки, который трудно растолковать, но в который легко поверить, как в нечто загадочное. И мы откликаемся на нее, подобно тому, как находим внутреннее созвучие с творчеством того или иного композитора. Нашу египтянку, предпочитающую птичий клекот систр, и юношу из XX века, поклоняющегося джазу и тяжелому металлу, объединяет страсть к музыке, понятная им обоим. Точно так же происходит и с любовью. Ценности, обычаи, формальности изменились с древних времен, но её величество Любовь осталась прежней. Все люди двигаются, жестикулируют, одеваются, и мы, глядя на человека в строгом костюме или в саронге, понимаем, что оба они носят одежды. Любовь тоже имеет разностильный гардероб, и, хотя одни наряды кажутся нам странными и даже шокирующими, а другие — более привычными, все они часть огромной известной нам фантасмагории. В нашем сердечном пространстве стираются различия между племенами и эпохами. В этой степи огни всех костров похожи.

Вспомните чувства, которые охватывают вас, когда лифт всей тяжестью надвигается на вас, обрывая ваше прощание с любимым человеком. Расставание — это нечто большее, чем сладостная боль, оно тянет вас прочь, разрывая слитое воедино. Оно сводит внутренности, подобно чувству голода; оно пронзает нас. Возможно, поэтому Купидона всегда изображали с колчаном, полным стрел, — любовь порой дает о себе знать болью, прокалывающей грудь. Такая атака благотворна. Естественная, как роды, любовь редко обнаруживает себя, она нападает на свою жертву врасплох. Она то, чему никого нельзя научить. Каждый ребенок заново открывает ее для себя, каждая пара заново определяет ее законы, каждый, кто становится родителем, заново придумывает ее. Люди ищут её, словно она — город, затерянный среди голых дюн, город, где наслаждение — высший закон, улицы выложены парчовыми подушками и солнце никогда не заходит.

В исторической части книги я обращаюсь к Востоку (Египту), откуда дошли до нас самые ранние книги о любви, а затем прослеживаю изменения в восприятии природы любви, происшедшие на древнем и новом Западе. Мне хотелось протянуть идущие из древности ниточки как можно дальше.

Что касается истории любви, то здесь легко увериться, что мы гораздо лучше осведомлены о любовной жизни обеспеченных людей, чем бедняков, тех, кто не имел особого досуга и жил в подвалах и каморках, деля постель с другими обитателями жалких трущоб. Конечно, они понимали романтику не так, как те счастливчики, им приходилось дорожить временем и уединением. Для бедных самыми благодатными были первые несколько месяцев после свадьбы — время, когда их уединение никем не нарушалось. К счастью, любовь цветет одинаково, и в хижинах, и во дворцах.

Соблазнительно думать о любви как о прогрессе от неведения к ослепительным озарениям, однако это было бы ошибкой. История любви не похожа на лестницу, по которой можно карабкаться ступенька за ступенькой. Историю человечества нельзя рассматривать как прогулку по стране, как знакомство с городами, когда мы забываем одно ради другого. Подобно кочевникам, мы, снимаясь с места, берем с собой всю свою поклажу. Мы храним все и помним лишения, горести, радости и веру наших предков. Наша поклажа тяжела. Нам не дано ни с кем разделить груз, и это делает нас людьми. То, как мы любим сейчас, в XX веке, — то не просто эхо современной жизни, это ещё и отзвук прошлого.

Начав читать истории любви на сайте «1001 история любви», я стала читать исследования о любви и вскоре поразилась тому, как мало серьёзного сказано на эту тему. Например, в микрофише «Человеческие отношения» (антропологической базе данных) перечислено более трехсот культур земного шара, на каждую из которых есть выход. Но представления о любви никак не систематизированы. Почему так много написано о любви? Конечно же, причина не в том, что любовь представляется чем-то сугубо личным, бездоказательным, слишком эмоциональным для серьезного исследователя. Ведь привлекает же их внимание война, ненависть, преступность, предубеждения и тому подобные материи. Обществоведы останавливаются на негативных чувствах и поступках. Возможно, в сфере изучения любви как таковой они чувствуют себя неловко. Я подчеркиваю — «любви как таковой», потому что они обращаются к любви, когда она провоцирует нечто — в силу своего несовершенства, в силу корявости, — они пишут о ней, когда становится помехой её наличие или отсутствие.

Нам повезло: мы живем на планете, изобилующей растениями и животными; вокруг нас люди. Я часто изумляюсь, как причудлива эволюция всего живого. Но из всей карусели земного мира, из всего таинственного любовь сильнее прочего влечёт меня…

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

один + 10 =