Непристойная история

Предмет моего безрассудного обожания звали Таней. Была она на пять лет старше меня, училась в десятом классе, а жила по соседству с нашим бараком в первом подъезде пятиэтажного дома…

При встречах я всегда старался чем-нибудь обратить на себя её внимание, но Таня не замечала меня. Не замечала до тех пор, пока в один из солнечных дней сентября не привел её в наш пятый «Б» сам директор школы.

— Дивитесь, хлопцы, — сказал он, — вот вам новая пионервожатая.

Высокая, стройная, с толстой каштановой косой, с веселыми карими глазами и необыкновенно звонким голосом, Таня враз понравилась всем моим одноклассникам.

Мне она напоминала Афродиту из первого тома Всемирной истории. Эту старинную книгу дома тщательно скрывали от меня из-за множества «непристойных иллюстраций» с изображением античных богинь. Родители наивно полагали, что я ни в жизнь не догадаюсь пошарить под бельём в нижнем ящике комода.

Разница в возрасте только в мечтах позволяла мне надеяться на взаимность. Но это не смущало меня и не сдерживало проявления фанатичной преданности моему кумиру.

Поручения пионервожатой я выполнял с таким усердием и оперативностью, что вскоре завоевал у Тани авторитет самого прилежного общественника в классе.

Какие это были счастливые дни! И для меня, и для бабушки, старость которой целых два месяца я согревал сплошными пятерками в дневнике. Впервые за всё время моей учёбы отец услышал на родительском собрании из уст классного руководителя похвалу в мой адрес.

Отец слушал, и крепла его вера в воспитательное могущество ремня, которым он нередко потчевал меня за неблаговидные поступки и плохие отметки по поведению.

Но никому не дано было догадаться, что не постылые нравоучения, не отцовский ремень причина столь стремительной перемены сознания, а осознанная необходимость по уши влюбленного пажа завоевать сердце своей королевы.

Нелепый случай оборвал всё.

Однажды Таня привела меня на репетицию школьного драмкружка. Никто из «штатных» драмкружковцев-старшеклассников не хотел изображать недвижно лежащего на полу человека, у которого и слов-то нет в спектакле — одни стоны да «охи».

Я же был осчастливлен не столько участием в постановке, сколько возможностью по средам и субботам в течение полутора часов находиться в обществе Тани. Она исполняла заглавную роль — комиссара партизанского отряда.

Первые репетиции проходили за столом. Я же, не имевший ни одной реплики, сидел на парте в некотором отдалении от главных действующих лиц и ждал сигнала режиссера, чтобы издать жалобный стон или охнуть. Это получалось у меня очень даже натурально. Каждый раз Таня бросала на меня одобрительный взгляд и едва заметно кивала головой. А уж как мне были дороги эти знаки внимания.

Когда приступили к разучиванию мизансцен, мне было определено место на полу под классной доской.

Я лежал на полу неподвижно и мысленно произносил их тексты, поскольку в процессе репетиций успел всю пьесу выучить наизусть. И вдруг ход моих мыслей был прерван видением, о котором я и сегодня не могу вспоминать без душевного трепета. Над моим лицом, словно опахало, заколыхалась Танина юбка, и я увидел ранее недоступные взору простого смерного розовые штанишки, обегавшие литые формы.

Я зажмурился будто от яркого света, а когда вновь открыл глаза, Тани уже не было возле. Склонившись над столом, она энергично водила карандашом по штабной карте, показывая разведчикам пути подхода к вражьим позициям. Я знал, что после этого у неё длинный монолог в глубине сцены подле меня. Вот она подходит, круто поворачивается: Я чувствую на своем лице дуновение ветра, поднятого подолом Таниной юбки. Зрачки мои, не подчиняясь голосу разума, сами собой делают круг по глазной орбите, и розовые трусики вновь появляются в поле моего зрения.

— Стон, стон: Где стон?

Это режиссер кричит мне: в паузе Таниного монолога раненый должен застонать, а я не могу: у меня перехватило дыхание.

— Ах, бесстыдник! — резво отскочив в сторону, взвизгивает возмущенная комиссарша.

Это было ужасно! Подобного позора мне не приходилось испытывать никогда, ни до, ни после этого кошмарного случая. Дотемна в этот вечер я просидел на холодном чердаке, уткнув лицо в свои колени, чтобы не было слышно моих рыданий.

Вечером, смерив температуру, встревоженная бабушка напоила меня чаем с малиновым вареньем и уложила в постель. Я проболел восемь дней. Премьера спектакля прошла без моего участия.

Виталий Пашин