От тяжелого ежедневного труда у Евдокии Елистратовой на жилах появились тугие узлы размером с куриное яйцо. Женщина надрывалась по хозяйству, чтобы прокормить десятерых детей. Неокрепшая власть не преминула «отблагодарить» мать-героиню: в одно солнечное утро со двора увели весь скот, а дом снесли…
Замуж за казака
Николай Елистратов не стесняется при чужих утирать невольные слёзы. Они капают из небесно-голубых глаз, когда он перелистывает фотографии мамы. Сейчас Николаю Андреевичу за семьдесят. Но он хорошо помнит, как его мама умоляла людей в грязно-серых шинелях не ломать их дом.
– Обыкновенный сруб стоял в центре деревни, – вспоминает он. – Его построил отец в 1916 году.
Дед Елистратова – Пётр поселился в селе Выглядовка в XIX веке. Потомственный казак щеголял в синих панталонах – отличительной форме служивых Хопёрского полка. Он воспитал сына верным подданным царя и передал ему по наследству тёмно-синюю экипировку.
– Жаль, обтрепал батька на бранном поле мундир, – вздыхает Елистратов, – мне не довелось примерить.
На молодого казака заглядывались все хуторские девки. Но невесту ему по традиции выбирали отец и мать.
Статную Дуню они знали с пелёнок. Девушка слыла работящей хозяйкой, умеющей и сено косить, и коров доить.
Весёлую свадьбу Андрея и Евдокии сыграли накануне революции. А на следующий день муж отправился воевать – истинный казак считал за честь отдать жизнь за царя.
Красный террор
У Елистратовых нет фотографий Андрея Петровича.
– Вам интересно, каким он был? – улыбается сын. – Посмотрите на меня. Мама говорила, что я – копия батьки.
Евдокия родила мужу 10 наследников. Николай был младшим. Но глава семьи не помнил всех по именам. Он практически постоянно отсутствовал, все время воевал. Закончилась революция, началась гражданская война. Андрея Петровича не единожды ранили, но, отлежавшись и зализав раны, он всегда возвращался на воинскую службу.
Дуня Елистратова не пошла работать в колхоз, отказалась платить госпошлину. Она вставала ни свет ни заря и принималась вкалывать в огороде.
– В Выглядовке не водилось богачей, но все хуторяне не покладая рук работали на себя,– объясняет Николай Андреевич. – Не принято было местным якшаться с колхозниками.
Сейчас Евдокию Елистратову назвали бы предприимчивым фермером, а тогда власти посчитали её выскочкой.
В тот год с фронта окончательно вернулся Андрей Петрович. Израненный воин прихрамывал, от застарелых ран ныло плечо, после контузии он стал плохо слышать. Проку в хозяйстве с него было мало.
– Мама как заклинание повторяла: главное, живой, – вспоминает Николай Елистратов. – Она усаживала нас вокруг папы, и мы, боясь слово вымолвить, смотрели на него.
Николай находился с братьями, сестрами и родителями в просторной светелке, когда в дом вошли важные начальники и деловито зачитали приказ о раскулачивании. С тех пор минуло уже более шестидесяти лет, а Николай Андреевич до сих пор помнит ту жуткую сцену. Елистратовых бесцеремонно вытолкали на улицу, забрали весь скот, а дом разломали.
– Сруб 5-стенный с надворными постройками, 3 лошади, корова, 2 тёлки, 15 овец, домашняя птица, запасы зерна, сельхозинвентарь, – перечисляет Николай Андреевич.
В судебном решении о реабилитации незаконно репрессированной семьи значится имущество, из-за которого Елистратовых посчитали кулаками и решили уничтожить как социально опасных по классовому признаку.
– Разве это богатство? А как иначе можно прокормить семью из 12 человек? – справедливо вопрошает сын «кулаков».
В ту ночь Дуня с мужем и 10 детьми ночевали в поле.
У разбитого корыта
Отец не смог пережить трагедию. Евдокия рассказывала сыну, как в ту ночь его разбил паралич. Забота о куске хлеба опять легла на плечи стойкой Дуни.
– Мама оставила свои башмаки папе и пошла наниматься в колхоз, – с болью в голосе продолжает Елистратов. – На рассвете она доила коров, днём работала в зернохранилище, а вечерами батрачила на односельчан.
– По весне мы бегали по полям, собирали прошлогоднюю картошку, – говорит Николай Петрович. – Её не убрали, потому что сочли мелкой, а нам всё равно – еда она и есть еда.
На окраине Дуня поставила мазанку. Она слепила домик из глины, а крышу застелила досками. В жилище развели костер, обложили камнями, получилось подобие камина.
На дворе стоял 1939 год. Андрей Петрович сутки напролет лежал у огня. Евдокия продолжала батрачить в колхозе. Зарплату выдавали зерном. К зиме она накопила 16 пудов. Всё образуется, радовалась женщина. Но ошиблась.
– Зимой к нам опять вломились партийные, – тяжело вздыхает Елистратов. – Они забрали мамин заработок. Заявили, что она украла зерно.
Ночью у главы семейства остановилось сердце.
Последняя из выглядовских
Евдокия прожила в родной мазанке до смерти. Она оставалась последней жительницей села. Соседи разъехались, а Дуню, по её же собственному выражению, «душа казака» не отпускала с родного хутора.
– Когда мама умерла, выяснилось, что она и папа числились преступниками, – возмущается сын. – Я подал заявление в суд, чтобы их реабилитировали.
Четыре года преданный сын потратил на сбор архивных документов. Ему удалось собрать доказательства: его родителей необоснованно репрессировали.
– Суд первой инстанции не посчитал нужным реабилитировать нашу семью, – гневно рассказывает Николай Андреевич. – Подумать только, они жизнь положили на то, чтобы вырастить детей, а их посчитали преступниками.
В 1998 году областной суд вынес положительное решение. Потомков Евдокии признали потерпевшими от политических репрессий и выплатили им 8000 гривен за всё то, чего их лишили в детстве.
На эту скромную сумму Елистратовы поставили памятник любимой мамочке.
Юлия Иванова